Неточные совпадения
— Не знаю, я не пробовал подолгу. Я испытывал странное чувство, — продолжал он. — Я нигде так не скучал по деревне,
русской деревне, с лаптями и мужиками, как прожив с матушкой
зиму в Ницце. Ницца сама по себе скучна, вы знаете. Да и Неаполь, Сорренто хороши только на короткое время. И именно там особенно живо вспоминается Россия, и именно деревня. Они точно как…
Мать жила под Парижем, писала редко, но многословно и брюзгливо: жалуясь на холод
зимою в домах, на различные неудобства жизни, на
русских, которые «не умеют жить за границей»; и в ее эгоистической, мелочной болтовне чувствовался смешной патриотизм провинциальной старухи…
«Нет, нынешней
зимой…» Опять мне пришло в голову, как в «Welch’s hotel», в Капштате, по поводу разбитого стекла, что на нас сваливают вот этакие неисправности и говорят, что беспечность в характере
русского человека: полноте, она в характере — просто человека.
Обед подается по-праздничному, в три часа, при свечах, и длится, по крайней мере, полтора часа. Целая масса лакеев, своих и чужих, служит за столом. Готовят три повара, из которых один отличается по части старинных
русских кушаньев, а двое обучались в Москве у Яра и выписываются в деревню
зимою на несколько недель. Сверх того, для пирожных имеется особенный кондитер, который учился у Педотти и умеет делать конфекты. Вообще в кулинарном отношении Гуслицыны не уступают даже Струнниковым.
Обыкновенно орда по
зимам кормилась около
русских деревень, а теперь и там ничего не было.
Началось оно с того, что у некоторых чиновников, получающих даже очень маленькое жалованье, стали появляться дорогие лисьи и собольи шубы, а в гиляцких юртах появилась
русская водочная посуда; [Начальник Дуйского поста, майор Николаев, говорил одному корреспонденту в 1866 г.: — Летом я с ними дела не имею, а
зимой зачастую скупаю у них меха, и скупаю довольно выгодно; часто за бутылку водки или ковригу хлеба от них можно достать пару отличных соболей.
Надо справляться с толковым словарем: «свежо предание, а верится с трудом»), был, по-видимому, один из тех
русских лежебок и тунеядцев, что проводили свою праздную жизнь за границей, летом на водах, а
зимой в парижском Шато-де-Флёре, где и оставили в свой век необъятные суммы.
— Здесь у вас в комнатах теплее, чем за границей
зимой, — заметил князь, — а вот там зато на улицах теплее нашего, а в домах
зимой — так
русскому человеку и жить с непривычки нельзя.
Кроме того, что отрядам инсургентов в ней можно было формироваться и скрываться от преследования сильнейших отрядов
русского войска, в пуще есть поляны, на которых стоят стога сена, заготовляемого для зубров на все время суровой
зимы; здесь по лесу пробегает несколько ручьев и речек, и, наконец, лес полон смелой и ненапуганной крупной зверины, которою всегда можно пропитать большую партию.
Курзал прибодряется и расцвечивается флагами и фонарями самых причудливых форм и сочетаний; лужайки около него украшаются вычурными цветниками, с изображением официальных гербов; армия лакеев стоит, притаив дыхание, готовая по первому знаку ринуться вперед; в кургаузе, около источников, появляются дородные вассерфрау 12; всякий частный дом превращается в Privat-Hotel, напоминающий невзрачную провинциальную
русскую гостиницу (к счастию, лишенную клопов), с дерюгой вместо постельного белья и с какими-то нелепыми подушками, которые расползаются при первом прикосновении головы; владельцы этих домов,
зимой ютившиеся в конурах ради экономии в топливе, теперь переходят в еще более тесные конуры ради прибытка; соседние деревни, не покладывая рук, доят коров, коз, ослиц и щупают кур; на всяком перекрестке стоят динстманы, пактрегеры 13 и прочий подневольный люд, пришедший с специальною целью за грош продать душу; и тут же рядом ржут лошади, ревут ослы и без оглядки бежит жид, сам еще не сознавая зачем, но чуя, что из каждого кармана пахнет талером или банковым билетом.
— Вот вам букет; сейчас ездила к madame Шевалье, у ней всю
зиму для именинниц букеты будут. Вот вам и Маврикий Николаевич, прошу познакомиться. Я хотела было пирог вместо букета, но Маврикий Николаевич уверяет, что это не в
русском духе.
«Будущее лето я поеду за границу, а потом, вероятно, и в Петербург, но только не работать, а пожуировать». Барон непременно предполагал на следующую
зиму перетащить Анну Юрьевну в Петербург, так как боялся, что он даже нынешнюю
зиму умрет со скуки в праматери
русской истории.
— О, вы вечный защитник
русских! — вскричал адъютант. — И оттого, что вы имели терпение прожить когда-то целый год в этом царстве
зимы…
— Конечно, Буркин прав, — перервал старик, — да и на что нам иноземных архитекторов? Посмотрите на мой дом! Что, дурно, что ль, выстроен? А строил-то его не француз, не немец, а просто я,
русской дворянин — Николай Степанович Ижорской. Покойница сестра, вот ее матушка — не тем будь помянута, — бредила французами. Ну что ж? И отдала строить свой московской дом какому-то приезжему мусью, а он как понаделал ей во всем доме каминов, так она в первую
зиму чуть-чуть, бедняжка, совсем не замерзла.
Опера-фарс «Орфей в аду», поставленная на
русской петербургской сцене
зимою, предшествовавшею открытию в столице здания суда, представляла общественное мнение одетым в ливрею, дающую ему вид часовой будки у генеральского подъезда; но близок час, когда дирекция театров должна будет сшить для актрисы Стрельской, изображающей «общественное мнение», новую одежду.
И снег до окошек деревни лежащий,
И зимнего солнца холодный огонь —
Все, все настоящее
русское было,
С клеймом нелюдимой, мертвящей
зимы,
Что
русской душе так мучительно мило,
Что
русские мысли вселяет в умы,
Те честные мысли, которым нет воли,
Которым нет смерти — дави не дави,
В которых так много и злобы и боли,
В которых так много любви!
Мценский помещик Семен Николаевич, проводивший
зиму с женою и двумя взрослыми дочерьми в Москве, был типом солидного
русского барина.
В начале 1812 года,
зимою, Яков Емельянович Шушерин познакомил меня в Москве с некоторыми литераторами, и прежде всех с Сергеем Николаевичем Глинкою, издававшим тогда «
Русский вестник».
Самоедские нервы и кости
Стерпят всякую стужу, но вам,
Голосистые южные гости,
Хорошо ли у нас по
зимам?
Вспомним — Бозио. Чванный Петрополь
Не жалел ничего для нее.
Но напрасно ты кутала в соболь
Соловьиное горло свое,
Дочь Италии! С
русским морозом
Трудно ладить полуденным розам.
До Четыхера сторожем был младший брат Вавилы Бурмистрова — Андрей, но он не мог нести эту должность более двух
зим: в холода заречное мещанство волчьей стаей нападало на развалины дома, отрывая от них всё, что можно сжечь в печи, и многое ломали не столь по нужде, сколько по страсти разрушать, — по тому печальному озорству, в которое одевается тупое
русское отчаяние.
Я теперь не сумею даже припомнить, какое дело или какой каприз судьбы забросили меня на целую
зиму в этот маленький северный
русский городишко, о котором учебники географии говорят кратко: «уездный город такой-то», не приводя о нем никаких дальнейших сведений.
Прошли «летние повороты», то есть 12 июня; поворотило солнышко на
зиму, а лето на жары, как говорит
русский народ; наступила и для птиц пора деловая, пора неусыпных забот, беспрестанных опасений, инстинктивного самозабвения, самопожертвования, пора родительской любви.
Тогда в Казани происходили по
зимам, на льду, большого озера Кабана, знаменитые кулачные бои между татарскими слободами и
русскими суконными слободами, состоявшими из крепостных крестьян помещика Осокина; и татарские и
русские слободы были поселены по противоположным берегам озера Кабана. [Татарские и суконные слободы существуют и поныне, но крепостные крестьяне уже откупились и записались в мещане.]
В первую половину
зимы 1811 года родилась и образовалась мысль составить «Беседу
русского слова», которая и была приведена в исполнение.
Любит
русский человек, выпарившись,
зимой на снегу поваляться, летом в студеной воде искупаться.
О, какова ненависть таких людей! Нет ей пределов. В прежние времена расправа с врачами в подобных случаях была короткая. «Врач некий, немчин Антон, — рассказывают
русские летописи, — врачева князя Каракуча, да умори его смертным зелием за посмех. Князь же великий Iоанн III выдал его сыну Каракучеву, он же мучив его, хоте на окуп дати. Князь же великий не повеле, но повеле его убити; они сведше его на Москву-реку под мост
зимою, и зарезали ножом, яко овцу».
Незадолго до смерти
зимой 1941/42 г. в статье «Расизм и христианство» он писал: «Есть особая предустановленность во взаимоотношении Германии и России, род эроса, поработительного со стороны германской и пассивно-притягательного с
русской…» (Подробнее см.: Булгаков С. Н. «Христианство и еврейский вопрос».
На
зиму в город помещики съехались, ознакомились с французами и по
русскому добродушию приютили их, приголубили.
Зимой у
русских нехватало продовольствия, и многие из них умерли.
К числу ближайших моих собратов и коллег принадлежал и покойный В.Д.Спасович, чрез которого я знакомился со многими постоянными жителями Петербурга из его единоплеменников. Две-три
зимы я много бывал в польских домах, на обедах и вечерах, и находил всегда, что поляки и у нас, то есть среди своих"завоевателей"и притеснителей, умеют жить бойко, весело, гостеприимно — для тех
русских, кто с ними охотно сходится.
Но разливанное море, может быть, и в ту
зиму еще продолжалось. Я туда не стремился, после того как редакция"
Русского слова"затеряла у меня рукопись моей первой комедии"Фразеры".
С моими
русскими я съездил в Гамбург, в дешевом Bummelzug'e (поезде малой скорости), и там мы прожили дня два-три, вкусили всех тогдашних чувственных приманок, но эта поездка повела к размолвке с У. — из-за чего, я уже теперь не припомню, но у нас вышло бурное объяснение, до поздней ночи. И с тех пор нас судьба развела в разные стороны, и когда мы встретились с ним (он тогда профессорствовал) в Москве в
зиму 1877–1878 года, то прежнее приятельство уже не могло восстановиться.
И тут — в предпоследнюю мою дерптскую
зиму — он вошел в наше сценическое любительство, когда мы с благотворительной целью (в пользу
русской школы, где я преподавал) ставили спектакли в клубе"Casino", давали и"Ревизора", и"Свадьбу Кречинского", и обе комедии Островского. Он приходил в наши уборные, гримировал нас и одевал и угощал при этом шампанским.
От Уварова пошли и другие
русские знакомства в той дворянской светской полосе, какая сложилась в Дерпте в последние мои
зимы.
В Больё я попал в ту
зиму, когда он уже был очень болен. Он жил одиноко со своей дочерью и оставил по себе у местного населения репутацию весьма скупого
русского. Случилось и то, что я клал за него шар, когда его баллотировали в почетные академики.
Возвращение в Россию было полно впечатлений туриста в таких городах, как Турин, Милан, Венеция, Триест, а молодость делала то, что я легко выносил все эти переезды
зимой с холодными комнатами отелей и даже настоящим
русским снегом в Турине и Вене, где я не стал заживаться, а только прибавил кое-что к своему туалету и купил себе шубку, в которой мне было весьма прохладно, когда я добрался до
русской границы и стал колесить по нашим провинциальным дорогам.
По-английски я стал учиться еще в Дерпте, студентом, но с детства меня этому языку не учили. Потом я брал уроки в Петербурге у известного учителя, которому выправлял
русский текст его грамматики. И в Париже в первые
зимы я продолжал упражняться, главным образом, в разговорном языке. Но когда я впервые попал на улицы Лондона, я распознал ту давно известную истину, что читать, писать и даже говорить по-английски — совсем не то, что вполне понимать всякого англичанина.
В это время он ушел в предшественников Шекспира, в изучение этюдов Тэна о староанглийском театре. И я стал упрашивать его разработать эту тему, остановившись на самом крупном из предтеч Шекспира — Кристофере Марло. Язык автора мы и очищали целую почти
зиму от чересчур нерусских особенностей. Эту статью я повез в Петербург уже как автор первой моей комедии и был особенно рад, что мне удалось поместить ее в"
Русском слове".
В
зиму 1860–1861 года дружининские"журфиксы", сколько помню, уже прекратились. Когда я к нему явился — кажется, за письмом в редакцию"
Русского вестника", куда повез одну из своих пьес, — он вел уже очень тихую и уединенную жизнь холостяка, жившего с матерью, кажется, все в той же квартире, где происходили и ужины.
Но я уже был знаком с издателями"
Русского вестника"Катковым и Леонтьевым. Не могу теперь безошибочно сказать — в эту ли поездку я являлся в редакцию с рекомендательным письмом к Каткову от Дружинина или раньше; но я знаю, что это было
зимой и рукопись, привезенная мною, — одно из писем, написанных пред отъездом из Дерпта; стало, я мог ее возить только в 1861 году.
Чуйко перебивался кое-какой газетной работой, очень нуждался, жил в плохой комнате и
зимой почти что не топил ее, так что между его приятелями-русскими был в ходу анекдот — как его находили утром в постеле, покрытого, кроме одеяла и пуховика, и всем носильным платьем, причем панталоны и жилет лежали на самом верху.
Тут же положена им была еда и поставлено блюдечко с питьем. Песцы ищут тепла. Вели они себя тихо и
зимой все больше спали. Эта семья считалась любимцами старухи. Остальных держали на кухне, на
русской печи. С них обирали пух, чистили его, отдавали прясть, а сами вязали платки, косынки и целые шали на продажу в Ножовую линию и в галереи на модные магазины. Цены стояли на это вязанье хорошие. Их продавали за привозной товар с Макарьевской ярмарки, нижегородского и оренбургского производства.
И доктор в соседней комнате стал говорить о суровой природе, влияющей на характер
русского человека, о длинных
зимах, которые, стесняя свободу передвижения, задерживают умственный рост людей, а Лыжин с досадой слушал эти рассуждения, смотрел в окна на сугробы, которые намело на забор, смотрел на белую пыль, заполнявшую всё видимое пространство, на деревья, которые отчаянно гнулись то вправо, то влево, слушал вой и стуки и думал мрачно...
К истинным событиям, начиная с его двухмесячного путешествия
зимою в клеенчатом плаще до
русской войны с Офенбергом и легкомысленного предания себя в жертву надувательства пьяного подьячего, — прилагались небылицы в лицах самого невозможного свойства.
Женя и Ираида между собой говорили по-французски, а с отцом и гостем по-русски. Перебивая друг друга и мешая
русскую речь с французской, они стали быстро рассказывать, как именно в эту пору, в августе, они в прежние годы уезжали в институт и как это было весело. Теперь же ехать некуда и приходится жить и усадьбе безвыездно всё лето и
зиму. Какая скука!
Еще прибавить надо: здесь лицо его носило свежие следы полуденного солнца, принесенные из недавнего путешествия в Индию, и потому сильный загар в конце
зимы давал ему какую-то чуждую
русским физиономию.
— Вы думаете дождаться конца года, чтобы действовать, как начали его
зимою, под Эррастфером. Вспомните, что шведы так же северные жители, как и
русские, что они не боятся морозов, ближе к своим магазинам, ко всем способам продовольствия съестного и боевого; к тому ж
зима не всегда верная помощница войны: она скорее враг ее, особенно в чужом краю. Вспомните, что мы обязаны только усердию незнакомца спасением нашей артиллерии и приводом ее на место сражения под Эррастфером.
В 1815 году повторилась почти такая же жестокая
зима, какая была и в незабвенном для России 1812 году, когда
русский богатырь-мороз, явился истинным посланником Всемогущего Бога для избавления в союзе с огнем народного негодования, выразившемся в московском пожаре, многострадальной
русской земли.
Внизу была благодатная осень, а на горах суровая
зима. Вверху и в самую ясную погоду холод, ветер, а внизу, под ногами храброго войска, тепло, гром и молния. Насмотрелись там чудес природы чудо-богатыри, солдатушки Суворова. Несмотря на это бедственное положение, они не горевали — за них горевал отец всего
русского воинства — Суворов.
Еще по возвращении
русской армии после Аустерлицкого разгрома
зимой начались преобразования по военной части; императору Александру Павловичу хотелось сейчас же привести наши боевые силы в такое положение, которое допускало бы сопротивление Наполеону.